info@aprobacia.ru
тел.:+7 989 669 15 15
info@aprobacia.ru
тел.:+7 989 669 15 15
Как известно, проблема автора является одной из центральных в литературоведении. Со становлением этой категории, согласно С.С. Аверинцеву, связан начальный этап теоретико-литературной рефлексии: переход авторства «в себе» в авторство «для себя» [1, с. 12]. Однако этот переход может произойти при условии принципиально иного по своему качеству взгляда на словесное творчество — рассмотрении его как эстетического акта. В смене литературных эпох изменялся тип художественного самосознания, что приводило к различным толкованиям категории автора. В античности и средневековье автор выполнял функцию проводника между аудиторией и бессубъектной творческой активностью. В эпоху романтизма складывается «концепция гения», согласно которой автор, создающий художественные произведения, уподоблялся богу, а такая деятельность считалась наивысшим проявлением творческой индивидуальности. Начиная с XIX века в реалистических направлениях формируется так называемая идея имманентного авторства — «возможности и необходимости читательской и исследовательской реконструкции “организующей художественной воли” из состава и структуры созданной ею эстетической реальности» [6, с. 18].
В работах М.М. Бахтина, посвященных эстетике словесного творчества, категория автора получила статус объекта ценностного отношения. «Он находится в том невыделимом моменте его [целого произведения. — В.С.], где содержание и форма неразрывно сливаются, и больше всего мы ощущаем присутствие его в форме» [4, с. 362], — заключает исследователь. С этого момента в современной науке автор традиционно мыслится в двух аспектах — как биографическая личность и как субъект поэтического бытия (автор-творец). По отношению к созданной действительности автор занимает позицию вненаходимости («необходимое условие для сведения к единому формально-эстетическому ценностному контексту различных контекстов» [5, с. 72]), которой определяются его функции, в отличие от героя, для которого вымышленный мир произведения является единственной актуальной действительностью, но в то же время оба они являются субъектами поэтического бытия.
Также проблема автора исследовалась Б.О. Корманом, Г.А. Гуковским, С.С. Аверинцевым. Среди современных подходов следует упомянуть концепции М.М. Гиршмана, В.В. Федорова, А.В. Домащенко, развивавших свои взгляды, учитывая теоретическое наследие прошлых лет.
В данной работе мы обратимся к одному из ключевых событий в истории науки о литературе — постмодернистской «смерти автора», провозглашенной Р. Бартом в одноименной статье, вызвавшей широкую полемику как в зарубежной (Г. Лансон, Ш. Сент-Бев), так и в отечественной науке (Л.И. Тимофеев, П.В. Палиевский, В.В. Кожинов), однако критика была преимущественно направлена против структурализма в целом. «Присвоить текст Автору — это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательнымзначением, замкнуть письмо, — пишет ученый. — Такой взгляд вполне устраивает критику, которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в произведении Автора <…>» [2, с. 389].
После спада структуралистских споров интерес к данной концепции возникает в начале 1990-х годов. За последние два десятилетия вышли работы Х. Фостера, В. Руднева, О.М. Филатовой, В.Б. Смиренского, в том или ином отношении затрагивающие радикальную критику субъекта, однако посвященные ей работы часто ориентированы на поиск неточностей и противоречий. Одним из таких исследований является статья О.И. Микитинец «Ролан Барт: текстуальная осмысленность пространства», в которой она уличает ученого в несоответствии проводимого им текстового анализа с избранной методологической стратегией: «У Барта обнаруживаются некоторые противоречия. Говоря о том, что мы в процессе текстового анализа не будем обращаться к личности автора и различным его ипостасям, таким как общество, история и т.п., Барт сам же и указывает нам при разборе уже первой лексии в произведении “Текстовой анализ одной новеллы Эдгара По” на эпоху, в которой жил автор и общество, тогда существовавшее» [8, с. 223]. Действительно, замечания по этому поводу присутствуют в работе: «<…> мы не будем говорить о личности автора, Эдгара По, не будем рассматривать историко-литературные проблемы <…>» [3, с. 429], — предупреждает Р. Барт. Однако вывод О.И. Микитинец ошибочен: «<…> автор должен быть (именно автор, а не скриптор), он включен в процесс интертекстуальности, без него не будет ни культурного, ни хронологических кодов, останется только произведение, а не Текст и смысл исчезнут» [8, с. 225]. Реферативно изложенная в ее статье концепция смерти автора и поверхностная интерпретация приводят к указанному выше заключению.
Так, О.И. Микитинец не различает историческое прошлое в его личностно-биографическом аспекте и историческое прошлое, данное в виде лингвистической памяти, знакового кода. В первом случае история дается в качестве «жизненного» среза биографической индивидуальности, во втором — она предстает как лингвистически осмысленный опыт человечества.
Вероятно, О.И. Микитинец, говоря о противоречиях в тексте Р. Барта, имела в виду следующие моменты: «По использует во многих рассказах простые имена без титулов и фамилий <…>. Ввод слова “мистер” привносит ощущение социальной среды: герой социализован <…>. Поэтому записываем: гражданский код. <…> в те десятилетия XIX в., к которым относится творчество По, <…> люди были страстно увлечены научным наблюдением сверхъестественных феноменов <…>. Этот культурный код, который мы в целях простоты будем называть “научным кодом”, окажется очень важным для всего рассказа» [3, с. 432-433]. Социализация героя, последовательно и убедительно изложенная Р. Бартом, не имеет предпосылок к тому, чтобы быть воспринятой как личностный момент самого По: выявленный во всей своей полноте «гражданский код» дан безотносительно к биографической индивидуальности писателя. Это же справедливо и по отношению к последующему месту, где говорится о «научном коде». Характер общества и эпохи в целом напрямую не зависит от деятельности По, даже если он является членом этого общества и представителем этой эпохи. Несмотря на то, что Р. Барт указывает на положение По в исторической памяти в качестве литератора, это не свидетельствует о каком бы то ни было личностном присутствии. Когда Р. Барт говорит о новелле Эдгара По в контексте писательской деятельности самого автора, при этом указывая на особенности употребления и функционирования собственных имен героев и выявляя своеобразие рассказов («Слово “необыкновенный” <…> может относиться и к сверхъестественному явлению <…> (как раз в этом состоит фантастичность рассказываемых По “необыкновенных историй”)» [3, с. 433]), то он не подразумевает некий биографический факт из жизни, который можно сформулировать таким образом: Эдгар Аллан По — писатель по профессии, ибо имя автора (разумеется, с юридической точки зрения авторское право на рассказ принадлежит По) не содержит в себе указание на физическое лицо как «жизненный» субъект, а лишь является частным компонентом культурного кода, отсылая к прочим текстам По. Имя писателя не выполняет здесь функцию человеческого имени, оно служит маркером соответствующего кода, который благодаря наличию этого маркера может быть прочитан.
Таким образом, автор играет уже противоположную роль, растворяясь в знаковом пространстве текста: всякие «родственные» связи исчезают, и автор больше не претендует на «отцовство», сохраняющееся с правовой точки зрения; теперь текст ему не принадлежит. Более того, автор существует как высказывающийся трансцендентальный субъект, что отличает его от автора как субъекта поэтического бытия. В анализе Р. Барта новеллы По пусть не столь отчетливо, но все же проясняется эта новая функция автора: трансцендентальный говорящий не присваивает себе текст, а наоборот: текст в своей множественности становится доступным для многомерного прочтения. Если раньше текст находился в плену автора, что было особо выгодным для Критики, то сейчас уже не нужно «разгадывать» автора для того, чтобы понять текст, потому что знаковые коды теперь открыты для прочтения, их восприятию не препятствует фигура автора. Освободившийся от автора текст является защищенным от трансцендентальной субъективности, поскольку устранен один из главных ее источников, среди которых еще можно назвать эстетическое внимание и читателя как пространство, где происходит интерпретация тех или иных знаковых взаимодействий.
Угроза, которую представляет эстетическое восприятие, заключается в тоталитарном навязывании ракурса рассмотрения объекта. О субъективном характере такой позиции свидетельствует продолжительное и формирование категориального аппарата эстетики, а также отсутствие ясной, чувственно различимой границы между категориями. Так, например, определяя область прекрасного, А.Ф. Лосев отделяет его от прочих смежных категорий по трем пунктам: 1) «прекрасное — это отнюдь не то же самое, что эстетическое»; 2) «прекрасное не то же самое, что художественное»; 3) «прекрасное не то же самое, что красивое, изящное и т.д.» [7, с. 111-112]. Что касается интерпретации, то подробные разъяснения по этому поводу излишни. Опасность, которая исходит от интерпретатора, практически равноценна опасности присвоения текста автору, различие состоит лишь в том, что интерпретирующий субъект имеет меньше власти над текстом, чем автор, поскольку оставляет его открытым для многолинейного прочтения, при этом не оставляя приоритет за тем или иным знаковым кодом (даже если такой приоритет есть, то он является результатом частных научных предпочтений, ибо нет причин для того, чтобы предпочесть один код другому).
Выполняя одну и ту же функцию — регулирование отношений с трансцендентальной субъективностью, — автор и письмо не способны учредить идеальную объективность, но в то же время не утверждают непоколебимость уже выявленных знаковых отношений. Однако текст не может полностью освободиться от автора как субъективного начала, поскольку тот существует в качестве особого знака, маркирующего текст. Следовательно, субъективность заключается не в отношении к правовому лицу, а в самом факте маркирования: нам изначально навязывается определенный код, к которому, как в ситуации с По в текстовом анализе Р. Барта, отсылает автограф. Письмо, защищающее объект от субъективности устной речи, не выполняет какой-либо организующей или маркирующей функции, оно лишь способ, посредством которого трансцендентальный субъект осуществляет себя.
Список литературы:
