Парадигма образного воплощения и имманентного синтеза категорий «пространство», «время» и «человек» в лирико-философской поэме народного писателя республики Тыва э. Мижита «пируэты мысли»

Кошелева Альбина Леонтьевна

Человек «снаряжённый в путь / философской премудростью мира / и ведомый пожизненной жаждой познанья» из века в век задумывается над этой философской  тайной, что есть Бытие, что есть Смерть и мощный органически спаянный синтез – Пространство, Время и Человек. Художественное решение этой проблемы в содержательно-эстетических параметрах авторского идиостиля представлено в лирико-философской романтической поэме народного писателя Республики Тыва Эдуарда Мижита «Пируэты мысли». Организующим, композиционным центром поэмы, объединяющим её строфы – «пируэты» является концепт Человек – лирический герой – «вечноголодный эго», «ищущая тропиночка», Мысль которого «расходится в стороны» тысячью тропинок. При этом Мысль «эго» многолика, многофункциональная и динамична: «Мысли – те же пчёлы, / такие же крылатые, / такие же полосатые, / что так же перелетая от цветка к цветку / наших душ, / собирают нектар / в соты вечного улья / и не дают нам покоя / своим грозным жужжанием. / Так одной из них / я больно-пребольно ужален»; «бежит ручеек моей мысли. / – Он спешит к великой реке / всечеловеческого сознания, / чтобы найти там ответы на все / свои детские «почему»; «эта мудрая полноводная река? / – К вечному Океану / вселенского разума, / чтобы стать там солёной / от познания истинной сути всего»; «Мириадами крохотных звёзд / мерцают в небе души / мои мысли, / заставляя меня / жить внутри себя / с вечно запрокинутой головой»; «Есть в этом небе / и новые звёзды, / вести-лучи которых / ещё не дошли до меня, / но уже тревожат своим явным присутствием, / есть и погибшие, / от которых остались / лишь долгий светящийся след / и щемящая грусть»; «и ещё там сверкает / одна моя главная, / страстная мысль –/ Млечный Путь моих дум, / обещающий мне вспышки ярких прозрений»; «Мысли – это лучи, / что подобно рентгеновским, / приходят из вне и, пронзая тебя насквозь, / высвечивают на экране Вселенной / состояние твоей души» [3, с. 52-70].

Многолинейность образа Мысли интересна в её оппозициях: «Ты мне казалась / мощной струей / прозрачной и чистой воды, / насквозь пробивающей камни / гранитной скалы непроницаемой тайны / Вселенной… / Ты мне казалась / стрелою стремительной, / летящей сквозь все времена, / связывая собою… / весь хаос их бессмысленных смыслов / в единый и целостный / Смысл. / Ты мне казалась широким и вдохновенным крылом, / поднимающим выше и выше… / мой познания алчущий дух, / кружа его по спиралям сомнений, догадок и аналогий…».

Однако линейность становится дискретной в связи с оппозицирующим «но»: «Но теперь, моя мысль, / я увидел тебя / всего лишь ползучим растением, / лианой, взбирающейся ввысь, / поближе к месту под солнцем, / цепляясь за ветки / и закручиваясь вокруг ствола / вечнозелёного дерева, / Древа Жизни, / Древа Тайны Творения и Бытия-во-Времени, / уходящего корнями / в сердцевину Вечного Синего Неба… / До чего же смешны / Твои жалкие потуги / казаться не тем, что ты есть… / или, может быть, мне / опять-таки / только лишь / кажется?..» [3, с. 64].

Чтобы каким-то образом приглушить смятение «вечноголодного эго», лирический герой, авторское «эго», «сам я», упорно карабкающийся «к невидимой среди облаков / вершине / познания истин» даёт многоликой, разбегающейся по разным «тропинкам» Мысли чёткие ориентиры – это «Любовь» и «Жизнь» и достичь их, познать «сам я», может лишь раскрывая тайны Творчества.

Мысль как сущность авторского эго, таким образом, и реализуется в Творчестве и Творчеством: «Возможно, поэзия – / это всего лишь сумасшедшая попытка понять / Творца и его Творение / путем сотворения / своих образов, смыслов и ритмов, / пусть слабо и жалко, / пусть иллюзорно, но все же считая, что подражает Ему… Строго, по линейке / выстроенных мыслей / с примкнутыми к строчкам штыками сверкающих рифм, / идти и призывать / на битву, / а жестами слов, / пируэтами метафор, / кодировками пауз / и кружением образов / танцующих мыслей и чувств / следовать музыке / жизни и духа» [3, с. 60].

А Творчество, в свою очередь, – это познание «Древа Жизни, / Древа Тайны Творения и Бытия-во-Времени». И закручивается Всё в загадочную спираль, сливается в мощный монолит: Пространство, Время, Мысль и Человек.

Пространство и Время в поэме Э. Мижита – условны, и характер подобной условности зависит от рода литературы. Она может быть максимальной, как в нашем конкретном случае – романтическая лирика – философская поэма. Пространство и время здесь – абстрактны, они не несут психо-физическую адресованность: «Пространство дано нам, / чтобы в вечном движении / и поиске мы прибывали, / поиске точки, где оно / сворачивается и исчезает совсем…» [3, с. 65]. Это то, о чём А. Б. Есин писал: «Абстрактным будем называть такое пространство, которое в пределе можно воспринимать как всеобщее («везде» или «нигде»). Оно не имеет выраженной характерности…» [1, с. 50]. И лишь однажды символизация Пространства у Э. Мижита сохраняет в некоторой степени национально-топонимическую характерность: «Подобно тому, как однажды / альпинисты… / поднялись на одну из тувинских вершин / и увидели там старика, / пришедшего за своими яками…» [3, с. 66].

Философским лейтмотивом, предметом рефлексии является в поэме и категория времени: «бренное человеческое время противопоставляется вечности; изображаемое мыслится как существующее всегда… или как нечто мгновенное» [1, с. 49]. «Время дано, / чтобы мы забывали и припоминали, / что его остаётся всё меньше и меньше в воронке, / откуда оно утекает, / закручиваясь ускоряющейся спиралью» [3, с. 65]. А рядом и великий Синтез: «Пространство», «Время», «Жизнь», которые осознаёт, обдумывает «Человек», его «Мысль»: «Мысли даны, / чтобы мы и во сне не знали покоя, / как в яви ежедневного умирания, / тщетно пытаясь / её обрести. / Вот это всё и есть наша жизнь, / наша странная-странная / Жизнь-В-Смерти» [3, с. 65].

Но как бы то ни было во всех случаях лирическое Время и лирическое Пространство в поэме Э. Мижита опосредованы внутренним миром лирического героя – «вечноголодного эго». Однако и «эго», и «сам я», и лирический герой тоже не конкретизируются: «то ли это «худощавый высокий / юноша с ясным челом, чистым, как небо, взором глядящий / на это немое / пожелание счастья…» [3, с. 159], нисходящее с неба, или «…ты же всего лишь / горсть прибрежного песка, / пересыпаемого кем-то / из ладони в ладонь… / только ладони эти / землёй и небом зовутся / тобой…» [3, с. 62]. Но именно это личностное начало, назовём его так, мечется в поиске ответа на трудный и вечный вопрос – что есть «Бытие-во-Времени»: «Доколе же мне / метаться из крайности в крайность, / то в безумных мечтах / взлетая ввысь, / да так, что казалось порой: / вот бы ещё чуть-чуть / и услышу музыку сфер, / то в смутных познаниях / падая вниз… / Сколько же можно нам / копаться и копаться / дрожащими от нечистой страсти руками / в гниющем белье / и поломанных игрушках, / сваленных в кучу / в тёмных и грязных подвалах / своих подсознаний… / Сколько же можно / барахтаться в паутине, / сотканной пауками / своих мнимых влечений и страхов / во мраке… / Сколько же можно / юлить и увиливать, / притворяясь, что будто не знаем / о тяжёлой крышке люка над нами, / которую только лишь / нужно слегка приподнять / и впустить в себя смерч чистого света своего подсознанья, / вихри которого выметут весь этот хлам / из лабиринтов блужданий, / чтобы слезами прозренья / смыть, наконец, нечистоты с души?!» [3, с. 62-63]. При этом «личностное», лирическое «я» в поэме отвергает постмодернистское Дерридовское определение «Мира – как – Текст»: «…Нет, / не даётся мне Мир-как-Текст, / из которого я бы узнал / хоть чуть-чуть и об авторе текста…» [3, с. 69]. Более приемлемым предполагается слегка приоткрыть «потайную дверцу подземного хода / в неприступную крепость / Единого Знания Мира», где Время представляется необычно: оно в поэме дискретно, прерывисто: «…Возможно, время совсем не река, / а дыхание, которым живёт этот мир – / дыхание Бога, / от вдохов и выдохов которого / все мы клонимся / то в одну, то в другую сторону, / как трава на ветру» и авторитарно по восприятию: «Время есть яд, / впрыснутый в нас / при рождении…».

Художественное время а поэме Э. Мижита, что очень характерно для лирико-романтических произведений, в основном, лишено конкретных характеристик, хотя цикличность в какой-то степени не исключает установку на воспроизведение исторического колорита: «То скачет конницей грозной, / вздыбливая пену гривами коней боевых / на перекатах.., / то яростно бьётся о скалы / на поворотах русла, / как в изгибах судьбы… / То собирается в кучу, / чтобы снова вмиг разбежаться, / подобно народам и племенам / Великой Степи… / То клубится в игре / непредсказуемых превращений, / где гривы коней / становятся арками и куполами / барочного дворца, / чтобы тут же сплести ажурные кружева… / То чёрной громадой, / идущей на битву орды, / нависают над миром / от горизонта до горизонта…» [3, с. 55-56].

Конкретизация Пространства ограничивается категоричной авторитарной характеристикой: «… пространство – таблетка-пустышка, / якобы, противоядие…» от «яда», определением, которым характеризуется Время. Автор поэмы, как бы «трансгредиируясь» (М. М. Бахтин), отстраняясь от конкретизаций реалий Пространства, приходит вновь к масштабному обобщению – «Земля» и «Небо»: «Это не травы / от ветра ночного / мечутся здесь, в низине своей, / это не птица / с пронзительным криком / рвётся туда, за тучи и выше, / это земля / места себе не находит / от стыда, что забыла / о небе, / так, что душа её ветром и птицей / рвётся к нему / и рвёт на груди / ночную рубаху темнеющих туч…», конкретизируя лишь акцентные оппозиции «тайного языка» Пространства и Времени: «Но тайный язык / пространства, событий и многоликих ландшафтов, / текучий и тёмный язык / смены света и тьмы, / смены шума и тишины, / цветения и увяданья – / как письмена / на самом первом, забытом людьми языке, / чьи непонятные буквы / спят во мраке страниц / старинной книги с замком, / ключ которого спрятан или утерян / где-то на самом-самом дне / начала времён» [3, с. 68]. Как передать этот «тайный язык» Пространства и Времени, «текучий и тёмный язык / смены света и тьмы»? Для художника слова – это наполнение его, слова, смыслом, для художника-поэта – задать слову – динамику и ритмичность, темпоральность и выразительность звучания.

Стих, слог поэмы Э. Мижита органично спаян с её содержательно-эстетической заданностью: верлибр, не уложенный в равнозначные строфы (от 4-х до 28 строк), как бы передаёт пульсацию, напряжение ищущей мысли, насыщенной тропами, сравнениями, метафорой, аллитерацией, оформленной ритмическими вопросами, восклицаниями, обращениями, переносами и многоточием:

…Моя мысль,

но так и не понял,

текучая ли ты волна

темной и бессознательной воли к жизни..,

огненной воли к познанью,

что, как пуля,

насквозь и мгновенно

пробиваю броню всех загадок,

в сердцевину вещи-в-себе

проникает…

Пытаясь ответить на вечный вопрос человечества «Что есть «Бытие»?», автор поэмы не ограничивается субъективными оценками («Время – яд», «Пространство – таблетка-пустышка», / Якобы, противоядие…») и опредмечиванием, типа «Бытие – это свиток, / где записано все – от первого до последнего мгновенья / жизни Вселенной. / А Время – всего лишь рутинный процесс / неспешного разворачивания / этого свитка, / свернутого невидимой рукой / Вечно Живой Пустоты» [3, с. 63] и апеллирует то к неоднозначным оценкам опыта Фрейда, то определениями жизни Гераклитом или «снам» Кальдерона, Платона и Брахмы. А подобные строчки поэмы, типа «неприступная крепость / Единого Знания Мира», «череду / рождений и умираний / я пытаюсь читать / как огромный и целый / зашифрованный текст…» формируют в сознании читателя закономерный вопрос: «А кто находится за всем этим, чья «невидимая рука» «разворачивает» таинственный этот «свиток»? А, возможно, эти Некто-Нечто, «Великая Энергия» и есть «дыханье, которым живёт этот мир – дыхание Бога»? И это «дыхание» Вселенской силы и Великого Начала конкретизирует функции и Человека, задающего вопрос, и всех реалий Пространства и Времени, которые его окружают: «Зело хорошо! – сказал Бог, / оглядев Творение своё – / так Он оставил себе восклицательный знак. / Многоточие Он отдал пространству, / запятую – жизни, / времени – скобки, / тире поделил / между миром вещей и миром идей. Человеку при этой раздаче / достался сгорбленный в вечном поклоне / вопросительный знак. / А точка – у Слова, которое было в самом начале» [3, с. 67].

Так, определены, конкретизированы и даже опредмечены функции Великих Начал Вселенной, в круговороте которых Человек, тот «вечноголодный эго» поэмы Э. Мижита с подаренным ему Богом «вопросом», «юноша с ясным челом, / чистыми как небо», / «… с вечно запрокинутой головой», противопоставленный тем, кто, «уткнувшись носами / в землю буден своих мелких забот, / и не видя дара / этого дня, / спешат по домам», лирический герой, раскрывающий нам, читателям, содержательно-эстетическую, содержательно-эмоциональную заданность произведения креативного художника слова и талантливого писателя Тывы – Эдуарда Мижита.

Список литературы:

1.   Есин А.Б. Время и Пространство / Л.В. Чернец. Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины. Под ред. Л.В. Чернец. – Москва: Высш. шк. Издательский центр «Академия», 2000. – 556 с.

2.   Мижит Эдуард. Пируэты мысли / Э. Мижит // Улуг-Хем. – 2012. – № 2. – С. 52-70. Далее по тексту страницы издания указываются в скобках.